Ночь Волка - Страница 37

– Увы, – ответила Вероника, – я девушка образованная, но не настолько.

– Одиссей спрашивает Тиресия, укажи, мол, мне Путь, а тот отвечает, – тоска по дому затмевает тебе разум, глаза видят только дом, и не замечаешь ты, что Путь, который ты ищешь, – есть твоя жизнь, то есть весь этот долгий путь домой и есть твоя жизнь, твоя судьба… Что же касается пустоты, то здесь уместно вспомнить Иосифа Бродского, который вводит следующее понятие – критерий пустоты, которым является взгляд, вот послушай:

… Когда ты стоишь на пустынном плоскогорье Азии
Глядя, как в вышине пилот или ангел разводит свой крахмал
Чувствуя, как ты мал, помни – пространство,
Которому, казалось бы ничего не нужно
Нуждается сильно во взгляде со стороны,
Критерии пустоты, и сослужить эту службу
Способен только ты.

Марат замолчал, сделал глоток, глядя на девушку. Вероника сказала:

– Я ухожу, твой интеллект возбуждает меня, еще немного таких логических построений и грехопадения не избежать.

Однако с места не сдвинулась.

Марат улыбнулся:

– Не скрою, девушки делали мне комплименты, но такого изысканного – никогда; правда обидно, что моя внешность не производит на тебя такого впечатления.

– Производит, но ум больше; я – извращенка, внешность для меня не имеет никакого значения.

Вероника поднялась, ласково провела рукой по голове собеседника, сделала несколько шагов и оглянулась. Марат глухо спросил:

– Ты ждешь, чтобы я тебя остановил?

– Да, – честно призналась Вероника, – но мне надо идти, он будет сейчас звонить…

Марат, подойдя, прервал ее слова поцелуем и увлек на огромное ложе, принявшее их, как сообщник.

– Я не должна этого делать, – жалобно сказала Вероника, стягивая с себя платье и откидываясь на спину.

Между тем в номере Вероники без умолку звонил телефон: короткие нервные звонки вспаривали ночную тишину, заключенную в пространство от входной двери до стеклянной стены, ограждающей путь на балкон; резко диссонировали с мощным гулом набегавшим с моря. Человек, вызвавший к жизни эти звуки, сидел на диване, за четыре тысячи километров от гостиницы, и смотрел на экран, работающего телевизора; на журнальном столике перед ним стояла бутылка «Хеннесси», коньячный бокал, наполненный до половины и ваза с засахаренными орешками. Время от времени он давал отбой, делал глоток, отправлял в рот несколько орешков, переключал каналы и вновь начинал звонить в гостиницу, стоявшую у бушующего моря. Хуже всего то, что в этой ситуации бесполезно было делать какие-то движения, пусть даже заведомо ложные: вскочить, и, поскольку пьян, вызвать такси, куда-то поехать, в аэропорт, например, перемещения в пространстве всегда производят в уме иллюзию действия; но нет, никакое такси, никакой самолет не в силах был переместить его в течение ночи за несколько тысяч километров. Много всякого, ограничивающего свободу человека – билеты, расписания, визы, наконец. Оставалось только пить коньяк и переключать каналы в ожидании момента, когда очередной гудок захлебнется и в образовавшейся паузе возникнет голос Вероники голос с неподражаемым тембром, голос, который, временами он ненавидел, но без которого он не представлял свою жизнь, и с отсутствием которого, когда-нибудь, увы, ему придется смириться. Но так далеко, он предпочитал не заглядывать. Был сторонником идей Карнеги, жил в отсеке сегодняшнего дня. А зря.

...

Звук собственных шагов вполне зловещ
И в тоже время, беззащитен.

Как сладко спится после любви! Но Марат не мог определенно сказать, что спал, во всяком случае, шаги он услышал сразу – скрип, скрип, скрип, скрип. Кто-то шел от калитки. Вероника!?

Марат метнулся к окну и увидел Костина, который шел, задумчиво глядя себе под ноги.

– Я просто маятником стал, – заявил он, появившись на пороге, – никак не могу от вашей деревни уйти.

– Что случилось на этот раз? – холодно спросил Марат, этот человек был ему неприятен. Вестник беды.

– Да нет, все нормально, ребят проводил до полдороги, потом их беспокойство взяло про тебя, как говорят он один там, переживает, наверное. А я говорю, вы не думайте, я вернусь, посижу с ним, пока трактор не придет. Мне, какая разница, времени полно.

Марату стало совестно своей неприязни:

– Тронут, раздевайся, садись.

– Чего?

– Тронут, говорю, участием.

– А-а, ну да, телогрейку сниму, в доме тепло, это хорошо.

Марат сел за стол, наблюдая, как Костин стягивает с себя рюкзак, ружье, телогрейку и присаживается к столу. Марат старался улыбнуться радушнее, но неприязнь не проходила, более того, к ней примешивалось еще какое-то чувство, определить которое, Марат пока не мог.

– Переживаешь, – спросил Костин.

Его круглое кошачье лицо участливо улыбалось, топорщились редкие желтые усики; но бледно-голубые маленькие глазки смотрели с непонятным интересом.

– Что это с рукой, – спросил Марат, – кровь?

– Где? Ах ты, черт, – выругался Костин, выворачивая мокрое от крови пятно на рукаве, – упал, ах ты зараза, надо же.

Костин засучил рукав, осмотрел рану, обмакнул ее тряпицей, извлеченной из кармана, видимо, заменявшей носовой платок, – водки нету, – спросил он, – или одеколона, продезинфицировать, чтоб заражения не было?

Марат покачал головой.

– Жалко, ну ладно, так подсохнет, в тепле то.

– На что же ты упал, снег кругом?

– Да на ружье, когда падал, оно с плеча соскочило, и я прямо локтем на цевье.

– Понятно, – сказал Марат и замолчал.

Молчал и Костин.

Пауза длилась очень долго. Марат, глядя в окно, выстукивал двумя пальцами какой-то неявный марш. Костин почесывал руку вокруг локтя. Когда молчать стало уж совсем невыносимо, Марат сказал: